“Я видел страх и жил им”: воспоминания из дневника пинского узника нацизма

Я хочу рассказать вам про своего прадеда Петра Даниловича Игнатовича. Он родился в 1926 году в деревне Диковичи (Пинский район).

Мне, тогда еще 7-летней девочке, он не рассказывал про войну. Но вместо него все рассказали записи в пожелтевшей тетради, которую я нашла через несколько лет после его смерти.

«Я видел страх и жил им: смерть дышала каждому из нас в спину!

Фашисты ворвались в наш дом внезапно. Я плохо помню неистовый вопль мамы… в глазах все потемнело. Я словно уснул, но «очнулся», находясь в концлагере на территории Германии.

Вокруг было темно и сыро, в воздухе веяло злобой. Я закрыл лицо руками: ужас огромной фашистской бездны был мне противен. Таких, как я, – здесь сотни. Даже тысячи. Одним словом, их было так много, что я не успевал даже запомнить их лица. Кто-то говорил, что жизнь закончена, кто-то свято верил, что нас не сломить. Во что верил я? Не знаю. Тогда я не мог верить даже в себя…С нами обращались грубо, словно с жалкими собаками, которые догнивали в этой сырой земле. Когда мы выходили на улицу, то дальше нескольких метров дорога прекращалась. Всё было ограждено сеткой. Некоторые смельчаки пытались выгрызть её зубами, но взамен жизни, на которую они так рассчитывали, получали пули в лоб. Либо изнурительные пытки и клятвы, что этого больше не повторится. На моих глазах умирали люди. Еще вчера ты был жив, а сегодня тебя уже нет рядом. Нигде нет. Будто бы и не было. Сперва меня это очень пугало, а потом я привык. Смерть стала атрибутом жизни. Такой жизни».

Единственной радостью в «концлагерной» жизни прадеда стала встреча с другом Мишей. Судьба это или нет, но именно Миша стал его надеждой на спасение.

«Нас избивал широкоплечий немец на глазах у испуганных людей, чьи сердца обливались кровью. Рядом лежали тела евреев, которых уже успели расстрелять.

– Жид? – с кривым акцентом одернул меня один из фашистов.

– Найн, найн, – заикаясь отвечал я.

Но немец напрочь отказывался верить моим словам, волоча меня за черные кудрявые волосы в подвал, где они мучили евреев.

– Найн, мэйн брудэр! Мэйн брудэр! В меня стреляй! В меня! – кричал вслед Миша, хватая фашиста за ноги.

Мой прадед Петр был смуглым брюнетом с большими карими глазами. Видимо, поэтому его ошибочно приняли за еврея.

«Я увидел большую комнату, где находились измученные люди. Их было так много, что я не успел рассмотреть всех. Детей, которые уже находились в лапах смерти, сложно было сосчитать. Их убили первыми, чтобы все остальные успели умереть дважды. В комнате стоял неприятный запах, отчего к горлу подобрался ком.

Я лежал у них под ногами и четко видел каждое пятнышко на их сапогах. Какие же они грязные! Эти сапоги! Скольким они уже вырыли яму! В меня стреляли, но я быстро увернулся. Пуля задела кисть руки, и этот осколок будет со мной всегда».

После долгих объяснений моего прадеда и его друга отпустили. Они поняли, что смирение не придет никогда, поэтому нужно бежать. Ночью, когда все спали, они выкопали яму и пробрались через сетку.

«А какой здесь воздух! Чистый и свежий, а там все пропитано кровью и болью! Там невозможно дышать! Мы задыхались… Наши легкие жадно ловили кислород, но медлить нельзя ни секунды! Черная ночь! Страшная ночь! Мы шли долгой дорогой…»

Однако счастье было недолгим: в эту же ночь их нашли немцы. Впереди – еще один концлагерь. Однако прадед Петр и его друг Михаил бежали и оттуда. И попали на работу к хозяевам. Прадед попал в Шифдорф, его друг в 100 км от него.

«Я услышал строгий голос хозяйки. Ей не нравилось, как я доил корову. Хозяйка с такой силой ударила меня маленькой табуреткой, что я рухнул на землю. Она была крепкого телосложения, ее муж и в подметки ей не годился. А ведь был далеко не слабаком.

– Держи, скотина грязная, – сумасшедшим воплем кричала она, избивая меня табуреткой.

Это доставляло ей удовольствие, ведь глаза её горели. Почти всем фашистам ненависть приносила счастье.

– Я не дам тебе унижать меня. Не позволю! – кричал я.

Я схватил железное ведро, где было молоко, и плеснул хозяйке в лицо!»

Пока хозяйка приходила в себя, прадед дал деру. И опять попал на работу к хозяевам, но на этот раз уже в Зельцене. Как ни странно, но новые хозяева относились к нему с уважением. И даже дали один выходной, чтобы он смог видеться с другом Мишей.

«За эти месяцы, проведенные в Зельцене, я понял: что-то светлое всё еще живет в этом мире. Мои хозяева так добры ко мне, а о большем я и не мечтал! Они приняли меня как родного сына, когда в концлагере меня считали евреем и хотели убить, когда жадная немка била этой несчастной табуреткой, когда меня лишили семьи, когда забрали Мишу… Эти люди стали мне родными. Я любил и почитал их, ведь они были этого достойны».

Война закончилась… Проводы были недолгими. Хозяева подарили прадеду один из лучших чемоданов, который нашелся в их доме, положили туда вещи, которые могли бы пригодиться в дороге.

Мой прадед вместе с другом забрались в товарный поезд и направились прямиком в Польшу.

«Я смотрел на Одер, на её быстрое течение, и думал о том, сколько жизней она унесла за эти роковые годы. В это время к нам подошли русские солдаты. Они выхватили из рук мой чемодан и начали выбрасывать все вещи в реку. Они ненавидели нас. Считали, что мы жили в роскоши, пока они сражались за победу. Правду слушать никто из них даже не собирался».

Однако поломанный чемодан мой прадед забрал с собой. Это была его память.

Из Польши он добрался до Бреста необычным путем: залез под вагон поезда, а затем пешком направился в родную деревушку. Тогда он еще не знал, что Диковичи сожгли.

«Путь пришелся на соседнюю деревню, где я и встретил свою Галенку. Мне было уже 22, а ей, моей Галенке, 24. В тот вечер в деревне были танцы, но я стеснялся выйти в центр. И вдруг случилось то, что уму непостижимо! Кто-то ущипнул меня за ягодицу! Я обернулся, чтобы ударить мерзавца, но увидел ее…Ее! И полюбил».

У них родилось трое детей. Большой и дружной семьей они жили в деревне Галево.

Войну нельзя забыть. Спустя много лет прадед с младшей дочерью приехал в Зельцен в гости к любимым хозяевам, о которых не забывал ни на минуту…

Мой прадед умер в 2004 году. Его похороны – это мой первый страх, который оставил отпечаток в сознании. Я помню каждую комнату в его большом доме, старые вещи и фотографии, огромные пионы, которые до сих пор растут во дворе. В памяти до сих пор его добрые карие глаза и улыбка, осколок пули в руке, светло-оранжевая рубашка, в которой он ходил дома, и серый костюм, который дед Петя, как я его называла, надевал на праздники. Помню, когда он приехал на велосипеде в этом костюме к моей бабушке, своей дочери Александре. Но так и не вспомню зачем…