Об этом событии написаны сотни, если не тысячи книг, статей, монографий. Теперь, однако, особую ценность представляют воспоминания людей, которые жили на территории Западной Беларуси и стали, таким образом, живыми свидетелями прихода в сентябре 1939-го отрядов Красной Армии.

Для них изменилась не только внешняя атрибутика, связанная с властью. В одночасье изменилось многое: прежде всего, уклад жизни. Почувствовали ли они себя единой белорусской нацией?  Наверное, да? Восприняли ли объединение как праздник? Скорее, да, но с некоторой настороженностью, видимо, понимая, что настоящий праздник на их улице наступит еще не скоро…

Миф о «бедном белорусе»

Брестчанке Елене Николаевне Куровской 93 года. В то время она была 11-летней девочкой, Леной Козлович, жившей вместе с родителями в деревне Загорье Пружанского повета (ныне Пружанский район).

В семье, кроме отца Николая, матери Елизаветы и самой Лены, были еще двое младших братьев. Отец считался среднезажиточным, по тем временам, крестьянином. Благодаря его труду и хозяйской жилке семья не голодала, жила в своем доме, но и богатством не отличалась. Однако историю о том, что «при «панской Польше» богато жили только поляки, а белорусы на них горбатились и были бесправны», наша собеседница называет мифом:

«На самом деле и среди поляков, и среди белорусов, и среди т.наз. гедунов (тех, кто говорил на белорусско-украинском диалекте) были как весьма зажиточные люди, так и те, кто жил очень бедно. Со мной в одном классе училась девочка из польской семьи, которая жила в землянке.

По сравнению с ними нас вообще можно было считать «помещиками». Хотя и мы жили довольно скромно, особенно сразу после войны (первой мировой и гражданской. — Ред.), когда родители только что вернулись из России. Отец построил хатку 3 на 4 метра, с русской печью и земляным полом, двумя небольшими окошками, где я родилась. Уже потом, когда мне было лет десять, мы перешли в новый дом, с двумя комнатами. Из мебели в нем были только стол и лавки. Но это уже считалось выше среднего достатка. А когда отец купил нам каждому по деревянной тарелке, односельчане говорили: «Коля, ты богатый».

При этом меня и братьев родители так воспитывали: если ты хочешь съесть кусочек хлеба, сперва поделись с ближним, а меньший кусок оставь себе. И я это усвоила на всю жизнь. Взаимопомощь и взаимовыручка — то были для нас не пустые слова».

Еще один миф, который пытается опровергнуть бывшая жительница «всходних крессов» – о том, что белорусам при Польше не разрешалось говорить на родном языке: «Нет, это неправда. По крайней мере в нашей деревне такого не было. В школе, где я училась, уроки шли, конечно же, на польском. Но на переменках мы общались по-русски и по-белорусски, кто как мог. Никого за это не наказывали, из школы не исключали, даже не делали замечание».

Однако дискриминация по национальному признаку, по словам Куровской, все же имела место. Так, врачами и учителями могли быть только поляки. Торговля, мелкотоварное производство — удел евреев. Белорусы и украинцы, в основном, занимались сельским хозяйством. А вот учиться в начальной школе и окончить четыре класса могли все желающие. Начальное образование было бесплатным.

«Я пошла учиться, когда мне исполнилось восемь лет. В то время грамотных людей даже среди взрослых было не так много. Мой отец в свое время окончил четыре класса еще царской школы. Он умел читать и писать, за это в деревне его уважали. Даже обращались, если кому-то нужно было написать заявление, оформить какой-то документ или прочесть письмо. Никаких денег за эту услугу он не брал.

А вот работать на земле умел и любил.  У него было 20 гектаров земли, в хозяйстве был скот – лошадь, три коровы. По тем временам это считалось средним хозяйством. Выращивали овес, пшеницу, овощи, картофель. Чтобы развивать земледелие, отец все время изучал передовой опыт, читал литературу по аграрному производству».

«Идея объединения витала в воздухе»

О том, как жили «восточные братья» в БССР, простые жители Западной Беларуси тогда мало что знали. Информации почти не поступало, потому знания эти строились больше на догадках, чем на реальных фактах.

«На школьной карте территория восточнее Столбцов изображалась сплошным белым пятном. Когда я спросила учительницу, почему так, она ответила мне, как отвечают многие родители своим детям: «Узнаешь, когда подрастешь». Больше я таких вопросов не задавала», — вспоминает Елена Николаевна.

По ее же словам, несколько жителей деревни Загорье смогли выехать в СССР в поисках лучшей доли. Обратно никто из них не вернулся. И писем никто не писал, либо они не доходили.

Однако идея предстоящего объединения западных и восточных белорусов, как признается Елена Николаевна, витала в воздухе задолго до сентябрьских событий 1939 года.

«Взрослые при нас часто говорили на эту тему. А мы, как губки, впитывали эти разговоры, хотя мало что в них понимали. Говорили, например, о том, что в России сахара много (у нас он тогда был очень дорогим), что там нет богатых и бедных, и все живут счастливо. Кто-то относился к этому с недоверием. Но, в основном, люди ждали прихода «красных» с воодушевлением и надеждой. Все же поляки были для нас чужими. Хотя и среди них немало было людей добрых, отзывчивых, которые хорошо к нам относились».

Вспоминает Елена Куровская и о той революционной борьбе, которая шла за объединение Западной Беларуси с БССР. По ее рассказам, на Пружанщине эта борьба особой активностью не отличалась. Хотя несколько жителей в деревне были членами КПЗБ, активно занимались агитацией за советскую власть и против поляков. Двоих из них даже арестовали, дали по пять лет тюрьмы.

«За политику, как мне рассказывал отец, обычно больше пяти лет не давали. А вот за производство самогона (в Польше его называли «сыровец») могли впаять 25. Это считалось очень серьезным преступлением. При том, что спиртное продавалось далеко не везде и стоило очень дорого. А его потребление в больших количествах считалось крайне неприличным и даже позорным явлением. Другие продукты, включая мясо, картофель, овощи, продавались свободно и были, в основном доступны» – вспоминает брестчанка.

Многие верили: завтра будет лучше

«О том, что вскоре начнется война, многие подозревали, хотя вслух о ней не принято было говорить. Когда 3 сентября (1939 года — ред.) вблизи нашей деревни упала немецкая бомба, люди восприняли это как сигнал тревоги. Никто не знал, что будет дальше. Еще через несколько дней в Пружанах появились немцы».

Так Елена Куровская вспоминает первые дни второй мировой войны, навсегда изменившие судьбы миллионов наших соотечественников, живших на территории нынешней Брестчины и Гродненщины.

У ее отца Николая, одного из немногих в деревне, тогда уже был радиоприемник. По нему он услышал выступление Молотова, который пообещал, что советская власть не бросит на произвол судьбы своих «братьев» — белорусов и украинцев. О пакте Молотова-Риббентропа тогда, конечно, никто из жителей Загорья не слышал. Но «красных» многие ждали.

«В первые, наверное, две недели сентября в нашей деревне никто не работал, в школе не было уроков. Почти каждый день мы с мамой ходили в Пружаны, пешком за 15 км, встречать «красных». Это был, действительно, всенародный подъем, основанный на абсолютной уверенности, что завтра будет лучше, чем вчера».

Солдаты отвечали «Есть!»

19 сентября 1939 года – день, который Елена Козлович-Куровская запомнила на всю оставшуюся жизнь.

«Это было поистине незабываемо. Мы встречали колонну танков и самоходных машин на центральной улице Пружан. Бросали солдатам цветы. Помню, многие спрашивали их:

«А у вас хлеб есть?.. Сахар, мука есть?.. Керосин есть?..»

И все они, как один отвечали «Есть». Как положено военным. Одеты были в гимнастерки, которые мне показались не такими красивыми и строгими, как у польских и немецких солдат. Но больше всего меня возмутило, что лица у них не красные. Я же на полном серьезе думала, что это именно так.

Когда сказала об этом маме, она засмеялась. А одна женщина вслух произнесла, увидев солдатика: «Так ты такой же, как и мы, белорус, светлый, с голубыми глазами».

«Пела и плясала вся деревня»

Постепенно новая власть стала наводить на присоединенных белорусских землях свои порядки. Куровская вспоминает о том, как Советы стали организовывать в их деревне школьное обучение на новый лад:

«Три месяца вообще никаких уроков не было. Мы спокойно гуляли, пасли коров. Потом нас пригласили в школу, где обучение и все мероприятия уже проводились на русском языке. Хотя поначалу уроков тоже не было. Вместо них мы разучивали речевки, революционные песни и стихи. Когда в начале ноября праздновали очередную годовщину Октябрьской революции, помню, что пела и плясала вся деревня.

Только с 1 декабря у нас начались занятия. Я пошла в пятый класс. Классным руководителем у нас была Антонина Максимовна, молодая учительница, она приехала к нам из Могилевской области. Мы ее очень любили, уважали, и она очень хорошо, по-дружески к нам относилась. В январе весь наш класс, тридцать человек, дружно приняли в пионеры. Для нас это было что-то незабываемое. По этому поводу в школе был большой концерт, приглашали родителей. Я, будучи уже подростком, отождествляла себя с чем-то исторически важным».

«Будешь много говорить, поедешь к белым медведям»

Однако вскоре ожидания многих жителей присоединенных территорий стали расходиться с реальностью. Неугодных, «классово чуждых» элементов вычисляли быстро и высылали в отдаленные районы страны. Достаточно было одного «неправильного» слова, чтобы оказаться в черном списке врагов советской власти — вспоминает Елена Куровская:

«Знакомый моего отца не был кулаком Ему дали семь лет лагерей только за то, что он в разговоре в кем-то пожаловался на плохое снабжение в магазинах. А оно, действительно, стало хуже. Не только сахара, но и соли, и спичек, и мыла не всегда можно было купить. А тетради школьные, которые продавались, сшиты были так, что листы разлетались сразу же. При Польше такого не было.

Кому-то подложили в карман записку против советской власти. И его постигла та же участь — поднимать Север. Как говорили тогда, одно слово, и можешь отправиться к «белым медведям», значит, на север, в Сибирь.

Хотя массово из нашей деревни людей не вывозили, по крайней мере до войны. Здесь-то в основном бедный люд жил. Поляков было мало, некоторые успели убежать. Даже те, кто жил немного зажиточней, как мои родители, считались середняками, их не трогали. У отца было 20 гектаров — то была верхняя граница «середнячества». Кто уже имел больше, тех записывали в кулаки. У них, соответственно, все забирали, а их самих высылали. Так что нам, можно сказать, повезло».

Елена Николаевна с иронией вспоминает рассказ отца о том, что представители районных властей проводили в деревне собрание. И кто-то из деревенских спросил: «А что будет с деньгами? Их ведь должны поделить между богатыми и бедными, чтобы всем поровну досталось». Бедняки действительно надеялись, что и землю, и все имущество вскоре разделят. Они были убеждены: в том, что они бедные, виноваты богатые.

«Никакие это не маневры»

Много может рассказать брестчанка и о начале Великой Отечественной.

«В пятом классе мальчишки в нашей деревне уже играли в войну, – вспоминает она.- 19 июня 1941 года уроков не было. В тот день у нас был назначен пионерский сбор. Его почему-то отменили. А 21-го я увидела, как наш директор школы отправлял старших ребят на призывной пункт. Они пели песню «Если завтра война». О войне многие догадывались. Но вслух о ней почти никто не говорил: опасно было. Все говорили о каких-то маневрах, которые должны были вот-вот начаться.

На следующий день, в воскресенье, мы собирались поехать на рынок, в Пружаны. Где-то в пять утра нас разбудил самолет. Как я потом узнала, немцы уже летели бомбить аэродром. Мы с отцом выбежали посмотреть. Он еще заметил: шум не нашего самолета. Потом все в округе стихло. Но на рынок мы так и не поехали. Пошли пасти коров. Идем, песни поем.

Днем я прибежала домой пообедать. Смотрю, у нашего дома окровавленные солдаты бегают, вопят. Мама им перевязки делает. Кто-то из них говорит: «Нас буквально вчера перебросили сюда, на аэродром. Сказали быстро разобрать самолеты, снять моторы. Потом так же быстро собрать. Но собрать мы уже ничего не успели. Бабахнуло»…

Это я хорошо помню. Ну, а потом отец сел на велосипед и поехал в город, посмотреть, что там происходит. По дороге встретил знакомого военного. Тот ему прямо и сказал: «Николай Данилович, никакие это не маневры. Это война. Брест уже в огне»…

«Буренки плакали, не хотели в колхоз»

После войны, когда и до Загорья докатилась волна сплошной коллективизации, многие из зажиточных крестьян первыми побегут записываться в колхозы, но и это их не спасет от репрессий. Десятки семей, по воспоминаниям нашей собеседницы, за одну ночь покидали родные места под конвоем и вскоре оказывались за Уралом. Судьба многих из них до сих пор остается неизвестной…

«Отец мой во время немецкой оккупации был связным в партизанском отряде, а после освобождения Беларуси сразу ушел на фронт. Но когда стали создавать колхозы в сорок восьмом-сорок девятом годах, две коровы у нас все равно забрали. А в колхозе еще и хлев не успели построить. Весь скот держали в загоне под открытым небом. Так наши бывшие буренки первое время возвращались и просились домой. Стоят, мычат и плачут. Жалко их было. И мы стоим, плачем, но не пускаем, потому что посадят за саботаж», — рассказывает Елена Николаевна.

Так начиналась для семьи Козлович новая жизнь. К слову, отец Елены Николай Козлович так всю жизнь в аграрном секторе проработал, используя свои познания уже на ниве колхозного строительства.

Сама же она поле войны окончила школу, вышла замуж за военного из соседней деревни. Мечтала поступить в пединститут. Но ее не приняли. Открыто не сказали, однако же намекнули: ты, мол, из Западной Беларуси, жила под оккупацией во время войны. Мало ли что. Учителей тогда не хватало. Так, не имея профильного образования, осталась она в родной деревне, чтобы учить детей.

Позднее, когда место рождения уже не воспринималось властями как угроза, Елена Николаевна переехала в Брест вместе с мужем, который служил здесь. Преподавала иностранные языки в школах областного центра. Уже 37 лет как на пенсии. И по-прежнему полна намерения рассказывать о тех далеких событиях, которыми была свидетельницей. «Друзья, нельзя нам жить неторопливо, свободных дней у нас в запасе нет» – иногда повторяет она, говоря о своей миссии передать потомкам частичку живой истории.